Даже храмовые свечи в эти четыре долгих вечера оплывали, казалось, не так как это происходит обычно — капли раскалённого воска, то и дело стекавшие с подножия фитиля, так явственно напоминали слёзы, взывая к сокрушенной молитве. И даже окутанное лёгким облачком благовония кадило не звенело теперь радостно крошечными своими бубенчиками, а безъязыко вздрагивало, гремя цепочкой, словно всеми силами сдерживая готовые прорваться стенания…
Это был молодой мужчина лет двадцати семи с усталым скорбным выражением на худом бледном лице. То, о чём он поведал, потрясло меня так, что к разговору нашему тотчас же была приглашена казначей, чтобы и она прониклась состраданием к этому несчастному. В храме я начал трудиться совсем недавно, жалованье моё было так ничтожно, что его едва хватало на дорогу, а добираться приходилось в область из одного конца необъятной Москвы в противоположный, меняя три вида транспорта в одну только сторону.
Оказалось, что ещё вчера их было пятеро: четверо братьев и сестра, круглых сирот, выросших в доме у старенькой родственницы, живущей очень далеко от этих мест. Но ему, самому старшему, взявшему на себя эту отцовскую обузу, улыбнулось наконец-то счастье, вроде как пообещали работу в столице, а оставить младших на попечении немощной старухи было никак нельзя, ведь они семья. Вот и ехали всей гурьбой на стареньком автомобиле, доставшемся от покойного отца. Ведь так гораздо дешевле, нежели в поезде или на самолёте… Но несколькими днями раньше, когда до Москвы оставалось уже совсем немного, случилась страшная авария, в результате которой он потерял всех своих близких, троих братьев и сестрёнку.
Видно было, как трудно даются ему слова, время от времени он делал небольшие паузы, судорожно останавливая силой воли подступавшие слёзы. Выяснилось, что тела несчастных детей, завёрнутые в целлофан, лежат в холодильнике в морге, к нам же он обратился с просьбой об отпевании. Не может предать их земле не по-христиански. Правда, не уверен, горестно заметил парень, что хватит денег заплатить храму за совершение этого обряда, да ещё для четверых.
Сама эта мысль показалась мне настолько чудовищной в ту минуту, что не захотел и слушать его. «Что Вы, — вскричал я, — какие деньги?! Попрошу батюшку, он у нас очень добрый, даже и не думайте об этом! Меня другое сейчас тревожит: как, в чём вы привезёте их на отпевание?! Отпевать ведь надо в гробах, не в целлофане же!..»
Ещё подумалось, а уместятся ли четыре гроба, пусть даже и не очень большого размера, в нашем крошечном храме Георгия Победоносца – по-домашнему уютном, бревенчатом, на высоком каменном основании, да ещё и с русской печкой – возраст которого давно перевалил за две сотни лет и который несложно было протапливать даже в студёную зиму. Правда, на приходе ещё два храма, в которых, как правило, служат Литургию и молебны, крестят и венчают, но Таинства совершаются по воскресным да праздничным дням, отпевания же, считай, каждый Божий день. Правда, было дело, как-то прошедшим летом отпевали семью из трёх человек: мать и двух сыновей, четырёх и шести лет, которые угорели в недавно выстроенном дачном доме. Мальчики лежали по обе стороны от своей матери, красивой молодой русской женщины, а над ними возвышалась скорбная окаменевшая фигура отца семейства, так вот в одночасье потерявшего своих самых близких людей. Многочисленные участники траурной церемонии заполнили тогда весь большой церковный двор, растянулись аж до самой дороги…
В то лето пришлось столкнуться со множеством детских смертей, случившихся при тяжёлых обстоятельствах. Что называется, напасть. Это и подросток, которого отморозки убили в электричке ради мобильного телефона, единственного сына у безутешных родителей. И юный наркоман, выбросившийся с балкона собственной квартиры. Гроб с его телом привезли и установили в Георгиевском храме, попытавшись скрыть обстоятельства гибели от нас, ведь Церковь не отпевает самоубийц. Настоятель наш, заподозрив тогда неладное, снарядил на эти непростые переговоры именно меня согласно нашей с ним договорённости, ведь по возрасту он был ровесником моей старшей дочери. Вспоминается, как сестра покойного всё упрашивала меня, облачённого в подрясник, походить вокруг и помахать кадилом, почитать молитвы какие-нибудь, «чтобы успокоить маму», всё пыталась всучить какие-то деньги. Пришлось пояснить бедняжке, что, возможно, на слух слова «церковь» и «цирк» кажутся ей созвучными, но это совсем не так…
А ещё в то памятное лето случился в моей жизни незабываемый новорождённый младенец Иоанн, к имени которого во время отпевания батюшка неизменно прибавлял слово «блаженный». Крошка прожил неполную неделю, но отец его, староста прихода, узнав о нежизнеспособности сыночка, провёл-таки в реанимацию священника, и тот покрестил Ванечку. Посреди Георгиевского храма стояла небольшая белая коробочка с кружевами, в которой мирно спала куколка, которая ещё совсем недавно дышала. Рядом стояли поникшие родители, а ещё брат с сестрой, подростки, которые очень горько плакали. Ведь они так ждали появления на свет братика, долгих девять месяцев, прикупали пелёнки и бельё, погремушки, подыскивали имя. И он родился наконец – такая радость! И угас.
Неужели есть на свете испытание, пережить которое тяжелее, нежели смерть близкого человека?! Что должна чувствовать мать, предающая земле выношенного ею ребёнка, сколько бы лет ему не исполнилось к страшному моменту горестного расставания? Бабушка моя, испытавшая эту муку не раз и не два, не уставала повторять, что для неё будет радостью, когда сыновья понесут её на своих плечах на кладбище. Я же, несмышлёный, всё недоумевал — как это смерть может быть в радость?..
Приятели и знакомые, и даже некоторые из близких мне людей, немало удивлённые в ту пору моим новым, неожиданным для них, поприщем, всё допытывались: как удаётся сохранить бодрость духа, не впадать в уныние при каждодневном созерцании нескончаемого потока смертей. И что им можно было на это ответить?! Что в благословенной церковной ограде смерть, если выражаться языком военных, это «штатная ситуация»? Но что это способно объяснить? Или что во время отпевания настаёт порой в душе удивительный покой, тихая созерцательность, граничащая с отрешённостью, трепетным прикосновением к таинственной Вечности. Как удивительно звучат – для имеющего уши слышать – слова, обращённые к тому, кто возлежит сейчас в деревянном ящике, домовине – как говаривали в старину – ибо отныне это дом для бренных останков, до самого Страшного Суда. И Матерь Церковь устами своего служителя называет их «мощами», только прислушаемся.
Или о том поведать, как непохожи друг на дружку лица упокоившихся, и нередко всматриваясь в эти черты, на которых ощутимо таинственное прикосновение иного, так пугающего многих мира, временами не можешь оторвать взгляда от созерцания неких тебе одному видимых знаков на обескровленном восковом челе, дерзая что-то понять о жизни, прожитой этим человеком. Как много могут рассказать эти натруженные мозолистые руки, неловко сложенные сейчас на груди, эти узловатые пальцы, хорошо знакомые с тяжёлым физическим трудом, что так болели и ныли в долгие ненастные ночи, теперь же смиренно держали сложенную в узкую трубочку разрешительную молитву и маленькую иконку Спасителя…
Мой добрый дядя Ниджат, много лет проработавший врачом, в том числе, и в скорой помощи, как-то поведал мне, тогда ещё ребёнку, о том, что старые больные люди нередко принимают смерть с глубокой благодарностью. Как могла не возмутиться тогда моя душа – разве можно благодарить за смерть?!
…Горе человека, стоявшего сейчас передо мной, — с чем его можно соизмерить из того, что видено и пережито мной лично? Можно ли вообще эти страдания хоть чем-то измерить?..
Тем временем, казначей, не обмолвившись ни единым словом, не спеша направилась за деньгами, которые я попросил её передать этому несчастному, имени которого даже не спросил тогда, не до того было (скоро должна была начаться служба, а ещё о многом важном следовало позаботиться), ведь завтра предстояло отпевание. Он же ни разу не завёл речь о деньгах, главное, что его волновало сейчас – это предстоящее скорбное событие. Но неужели нужно об этом говорить, разве начисто лишены мы и сердца, и ума?! Не в целлофане же привозить тела на отпевание, надо обязательно приобрести гробы, пусть и не очень дорогие. А это всё равно деньги, будь они неладны. Ведь вера наша учит нас ещё и тому, что чужого горя не бывает, а горести и страдания другого человека, равно как и радости – пусть даже не знакомого тебе — надо бы учиться воспринимать как свои собственные, хотя бы приближаться к этому пониманию…
Сумма, предложенная приходским казначеем, оказалась настолько несоизмеримой с масштабом горя, а потому настолько оскорбительной в моих глазах, что я чуть было не вспылил, но всё же сумел взять себя в руки, всё же Великий пост на дворе, решив поговорить об этом после службы с настоятелем. А заодно упросить его отслужить панихиду, в виде исключения, в Троицком храме, если сочтёт, что крошечное пространство Георгиевского будет всё же тесновато для четырёх гробов.
К моему удивлению, парень безропотно взял предложенные ему деньги, не выразив на лице даже и тени недовольства, а только искренне поблагодарил и распрощался с нами до завтра. Эта его безропотность, эта обречённость во взгляде и позе так больно кольнули моё сердце, что я так и не смог отделаться от тяжёлого чувства и несколькими часами позже, когда уже возвращался домой.
Перед мысленным взором то и дело возникала жутковатая картина освещённого тусклой лампочкой морга, где в промозглом холоде на ледяных металлических полках лежали, коченея, четыре тела – двух детей и двух подростков – завёрнутые в целлофан. Я был настолько не в себе, что в метро пересел с «Тверской» не на «Пушкинскую», а снова, как и утром, укатил в северном направлении, только теперь уже с «Чеховской». В результате, на родном «Выхино» оказался очень поздно, словно вынырнул в глубокую ночь.
Добравшись, наконец, до дома, тотчас же, буквально с порога поведал о случившемся жене и младшей дочери, по своему обыкновению не желающей засыпать до приезда папы, и только для вида тихонько лежащей в постели. Не успокоившись, однако, позвонил нескольким друзьям, словно хотел, чтобы сочувствующих убитому страшным горем парню стало больше. Хотя, что это способно было изменить в его незавидной судьбе?..
Отпевание было назначено на десять часов утра, но я приехал пораньше и всё мерил бесцельно шагами обширную приходскую территорию, бросая время от времени холодные, полные горестного укора взгляды в сторону казначея, в то утро проявлявшей ко мне какое-то особенное сочувствие, казавшееся мне непонятным и неуместным, не умея ни на чём сосредоточиться в предчувствии тяжёлого неизбежного действа, которое должно было развернуться с минуты на минуту. Скорей бы уже…
В назначенный час, однако, никто не приехал. Не приехали ни через час, ни через два… Что, что ещё могло приключиться с этим бедолагой, неужели не вся горькая чаша испита им?.. Куда звонить, кому звонить? Мобильные телефоны только-только входили в обиход и были всё ещё редкостью. Да и какой мобильный, когда я и имени у него не спросил… Единственным объяснением происходящего сейчас (единственным!) могла быть лишь автокатастрофа, случившегося сегодня по дороге в храм, но зрелище перевёрнутого искорёженного грузовика и рассыпавшихся по шоссе гробов с телами трёх парней и девочки было уже непосильным для меня…
И тогда ко мне подошла казначей и предложила попить чаю у неё на складе. «Мне очень надо поговорить с Вами», — сказал она. Отчётливо помню возникшее при этом некое чувство благодарности к ней, что немало удивило меня самого. Оставаться и далее наедине с тяжёлыми мыслями, в неведении, в ситуации полного непонимания происходящего оказалось всё же непростым испытанием, а потому несколькими минутами позже мы, усевшись в знакомом полуподвальном помещении, заставленном полками с иконами, пачками душистых восковых свечей, огромными стопками книг на полу, в окружении неподъёмных алюминиевых бидонов с мёдом, готовились приступить к чаепитию. И только когда я сделал несколько глотков и собирался задать – вот уже в который раз – вопрос о том, что же могло сегодня случиться на самом деле, она мягко коснулась моей руки и тихо сказала: «Успокойтесь, Василий Давыдович, никто сегодня на отпевание не приедет». И не дав мне опомниться, всё тем же ровным голосом сказала, что, на самом деле, никто и не должен был приехать, ни сегодня, ни завтра, и что единственным человеком в нашем большом приходе, кто ожидал приезда машины с четырьмя покойниками, был я.
А далее, всё ещё не давая мне опомниться, поведала, что такое случается, и именно на Великий пост, в первую его неделю, когда чувства верующих так истончены чтением слов Великого покаянного канона. Этим нет-нет, да и пользуются некоторые люди, такой вот способ зарабатывания денег.
Услышанное окончательно добило меня и уже не в силах что-либо ей возразить, только спросил: «Получается, что вы с батюшкой знали об этом вчера. Но почему мне не сказали ни слова?!» «А Вы видели вчера себя? Неужели Вам можно было что-то вчера сказать… И денег ему я дала только ради Вас, он-то сразу смекнул, что я его раскусила, тотчас же смылся. А на Вас было невозможно смотреть без боли. Как домой-то добрались вообще…».
Вот оно как. Она же меня ещё и пожалела, а я готов был презирать её за скаредность, за скорбное бесчувствие к чужому горю. «Вы трудитесь в Церкви недавно, — завершила она тот давний разговор, — а потому для Вас это неприятная новость. Тут ещё и не такое случается. Ничего, впредь будете более опытны».
Господи, о каком опыте она говорила?! И что значит этот опыт: больше никогда никому ни в чём не доверять? Да пропади он пропадом. Другое меня волнует спустя много лет, прошедших после той жутковатой истории, а именно: что же должно было случиться с бессмертной душой человека, в какой-такой целлофан, в котором и хлеб начинает плесневеть через пару часов, потому как не пропускает ни частицы живого воздуха, она, бедняжка-душа, должна быть плотно завёрнута, чтобы позволить человеку добывать на пропитание таким вот странным и страшным способом? А ведь не калека, не болен, молод…
Не нами сказано, что не стоит зарекаться ни от сумы, ни от тюрьмы. Но всё же попросим у Господа, даже если суждены суровые испытания, всё же уберечь душу от того, чтобы так вот расчётливо играть на хрупких струнах душ человеческих, не умеющих не откликнуться на великое и таинственное – смерть, как это проделал тот несчастный человек.
Сложной оказалась та давняя весна, первая весна в подмосковном приходе, немало испытаний выпало тогда на мою долю. И книги о тайнах русского слова, и поездки с лекциями, и телевизионные программы – всё это будет потом, позже….
Но, как любила говаривать в этих случаях моя мудрая бабушка, у каждой ночи есть своё утро. Вот и Великий пост завершился Праздником Праздников, светлой Пасхой. И всё было так, как и заведено от века: и редкостная по красоте ночная служба, и яркое солнце, которое в то утро «играло» и совсем не слепило глаза, и широкое застолье, и гостинцы, и душистые куличи, и яркие крашеные яйца, и радостные объятия и поцелуи, и весёлый детский смех, и песни, песни…
Смерти нет и не будет уже никогда, слышите? Всё плохое – в прошлом, будет новая жизнь, а значит – и новые радости, которым не видно конца.
Христос воскресе!
Это был молодой мужчина лет двадцати семи с усталым скорбным выражением на худом бледном лице. То, о чём он поведал, потрясло меня так, что к разговору нашему тотчас же была приглашена казначей, чтобы и она прониклась состраданием к этому несчастному. В храме я начал трудиться совсем недавно, жалованье моё было так ничтожно, что его едва хватало на дорогу, а добираться приходилось в область из одного конца необъятной Москвы в противоположный, меняя три вида транспорта в одну только сторону.
Оказалось, что ещё вчера их было пятеро: четверо братьев и сестра, круглых сирот, выросших в доме у старенькой родственницы, живущей очень далеко от этих мест. Но ему, самому старшему, взявшему на себя эту отцовскую обузу, улыбнулось наконец-то счастье, вроде как пообещали работу в столице, а оставить младших на попечении немощной старухи было никак нельзя, ведь они семья. Вот и ехали всей гурьбой на стареньком автомобиле, доставшемся от покойного отца. Ведь так гораздо дешевле, нежели в поезде или на самолёте… Но несколькими днями раньше, когда до Москвы оставалось уже совсем немного, случилась страшная авария, в результате которой он потерял всех своих близких, троих братьев и сестрёнку.
Видно было, как трудно даются ему слова, время от времени он делал небольшие паузы, судорожно останавливая силой воли подступавшие слёзы. Выяснилось, что тела несчастных детей, завёрнутые в целлофан, лежат в холодильнике в морге, к нам же он обратился с просьбой об отпевании. Не может предать их земле не по-христиански. Правда, не уверен, горестно заметил парень, что хватит денег заплатить храму за совершение этого обряда, да ещё для четверых.
Сама эта мысль показалась мне настолько чудовищной в ту минуту, что не захотел и слушать его. «Что Вы, — вскричал я, — какие деньги?! Попрошу батюшку, он у нас очень добрый, даже и не думайте об этом! Меня другое сейчас тревожит: как, в чём вы привезёте их на отпевание?! Отпевать ведь надо в гробах, не в целлофане же!..»
Ещё подумалось, а уместятся ли четыре гроба, пусть даже и не очень большого размера, в нашем крошечном храме Георгия Победоносца – по-домашнему уютном, бревенчатом, на высоком каменном основании, да ещё и с русской печкой – возраст которого давно перевалил за две сотни лет и который несложно было протапливать даже в студёную зиму. Правда, на приходе ещё два храма, в которых, как правило, служат Литургию и молебны, крестят и венчают, но Таинства совершаются по воскресным да праздничным дням, отпевания же, считай, каждый Божий день. Правда, было дело, как-то прошедшим летом отпевали семью из трёх человек: мать и двух сыновей, четырёх и шести лет, которые угорели в недавно выстроенном дачном доме. Мальчики лежали по обе стороны от своей матери, красивой молодой русской женщины, а над ними возвышалась скорбная окаменевшая фигура отца семейства, так вот в одночасье потерявшего своих самых близких людей. Многочисленные участники траурной церемонии заполнили тогда весь большой церковный двор, растянулись аж до самой дороги…
В то лето пришлось столкнуться со множеством детских смертей, случившихся при тяжёлых обстоятельствах. Что называется, напасть. Это и подросток, которого отморозки убили в электричке ради мобильного телефона, единственного сына у безутешных родителей. И юный наркоман, выбросившийся с балкона собственной квартиры. Гроб с его телом привезли и установили в Георгиевском храме, попытавшись скрыть обстоятельства гибели от нас, ведь Церковь не отпевает самоубийц. Настоятель наш, заподозрив тогда неладное, снарядил на эти непростые переговоры именно меня согласно нашей с ним договорённости, ведь по возрасту он был ровесником моей старшей дочери. Вспоминается, как сестра покойного всё упрашивала меня, облачённого в подрясник, походить вокруг и помахать кадилом, почитать молитвы какие-нибудь, «чтобы успокоить маму», всё пыталась всучить какие-то деньги. Пришлось пояснить бедняжке, что, возможно, на слух слова «церковь» и «цирк» кажутся ей созвучными, но это совсем не так…
А ещё в то памятное лето случился в моей жизни незабываемый новорождённый младенец Иоанн, к имени которого во время отпевания батюшка неизменно прибавлял слово «блаженный». Крошка прожил неполную неделю, но отец его, староста прихода, узнав о нежизнеспособности сыночка, провёл-таки в реанимацию священника, и тот покрестил Ванечку. Посреди Георгиевского храма стояла небольшая белая коробочка с кружевами, в которой мирно спала куколка, которая ещё совсем недавно дышала. Рядом стояли поникшие родители, а ещё брат с сестрой, подростки, которые очень горько плакали. Ведь они так ждали появления на свет братика, долгих девять месяцев, прикупали пелёнки и бельё, погремушки, подыскивали имя. И он родился наконец – такая радость! И угас.
Неужели есть на свете испытание, пережить которое тяжелее, нежели смерть близкого человека?! Что должна чувствовать мать, предающая земле выношенного ею ребёнка, сколько бы лет ему не исполнилось к страшному моменту горестного расставания? Бабушка моя, испытавшая эту муку не раз и не два, не уставала повторять, что для неё будет радостью, когда сыновья понесут её на своих плечах на кладбище. Я же, несмышлёный, всё недоумевал — как это смерть может быть в радость?..
Приятели и знакомые, и даже некоторые из близких мне людей, немало удивлённые в ту пору моим новым, неожиданным для них, поприщем, всё допытывались: как удаётся сохранить бодрость духа, не впадать в уныние при каждодневном созерцании нескончаемого потока смертей. И что им можно было на это ответить?! Что в благословенной церковной ограде смерть, если выражаться языком военных, это «штатная ситуация»? Но что это способно объяснить? Или что во время отпевания настаёт порой в душе удивительный покой, тихая созерцательность, граничащая с отрешённостью, трепетным прикосновением к таинственной Вечности. Как удивительно звучат – для имеющего уши слышать – слова, обращённые к тому, кто возлежит сейчас в деревянном ящике, домовине – как говаривали в старину – ибо отныне это дом для бренных останков, до самого Страшного Суда. И Матерь Церковь устами своего служителя называет их «мощами», только прислушаемся.
Или о том поведать, как непохожи друг на дружку лица упокоившихся, и нередко всматриваясь в эти черты, на которых ощутимо таинственное прикосновение иного, так пугающего многих мира, временами не можешь оторвать взгляда от созерцания неких тебе одному видимых знаков на обескровленном восковом челе, дерзая что-то понять о жизни, прожитой этим человеком. Как много могут рассказать эти натруженные мозолистые руки, неловко сложенные сейчас на груди, эти узловатые пальцы, хорошо знакомые с тяжёлым физическим трудом, что так болели и ныли в долгие ненастные ночи, теперь же смиренно держали сложенную в узкую трубочку разрешительную молитву и маленькую иконку Спасителя…
Мой добрый дядя Ниджат, много лет проработавший врачом, в том числе, и в скорой помощи, как-то поведал мне, тогда ещё ребёнку, о том, что старые больные люди нередко принимают смерть с глубокой благодарностью. Как могла не возмутиться тогда моя душа – разве можно благодарить за смерть?!
…Горе человека, стоявшего сейчас передо мной, — с чем его можно соизмерить из того, что видено и пережито мной лично? Можно ли вообще эти страдания хоть чем-то измерить?..
Тем временем, казначей, не обмолвившись ни единым словом, не спеша направилась за деньгами, которые я попросил её передать этому несчастному, имени которого даже не спросил тогда, не до того было (скоро должна была начаться служба, а ещё о многом важном следовало позаботиться), ведь завтра предстояло отпевание. Он же ни разу не завёл речь о деньгах, главное, что его волновало сейчас – это предстоящее скорбное событие. Но неужели нужно об этом говорить, разве начисто лишены мы и сердца, и ума?! Не в целлофане же привозить тела на отпевание, надо обязательно приобрести гробы, пусть и не очень дорогие. А это всё равно деньги, будь они неладны. Ведь вера наша учит нас ещё и тому, что чужого горя не бывает, а горести и страдания другого человека, равно как и радости – пусть даже не знакомого тебе — надо бы учиться воспринимать как свои собственные, хотя бы приближаться к этому пониманию…
Сумма, предложенная приходским казначеем, оказалась настолько несоизмеримой с масштабом горя, а потому настолько оскорбительной в моих глазах, что я чуть было не вспылил, но всё же сумел взять себя в руки, всё же Великий пост на дворе, решив поговорить об этом после службы с настоятелем. А заодно упросить его отслужить панихиду, в виде исключения, в Троицком храме, если сочтёт, что крошечное пространство Георгиевского будет всё же тесновато для четырёх гробов.
К моему удивлению, парень безропотно взял предложенные ему деньги, не выразив на лице даже и тени недовольства, а только искренне поблагодарил и распрощался с нами до завтра. Эта его безропотность, эта обречённость во взгляде и позе так больно кольнули моё сердце, что я так и не смог отделаться от тяжёлого чувства и несколькими часами позже, когда уже возвращался домой.
Перед мысленным взором то и дело возникала жутковатая картина освещённого тусклой лампочкой морга, где в промозглом холоде на ледяных металлических полках лежали, коченея, четыре тела – двух детей и двух подростков – завёрнутые в целлофан. Я был настолько не в себе, что в метро пересел с «Тверской» не на «Пушкинскую», а снова, как и утром, укатил в северном направлении, только теперь уже с «Чеховской». В результате, на родном «Выхино» оказался очень поздно, словно вынырнул в глубокую ночь.
Добравшись, наконец, до дома, тотчас же, буквально с порога поведал о случившемся жене и младшей дочери, по своему обыкновению не желающей засыпать до приезда папы, и только для вида тихонько лежащей в постели. Не успокоившись, однако, позвонил нескольким друзьям, словно хотел, чтобы сочувствующих убитому страшным горем парню стало больше. Хотя, что это способно было изменить в его незавидной судьбе?..
Отпевание было назначено на десять часов утра, но я приехал пораньше и всё мерил бесцельно шагами обширную приходскую территорию, бросая время от времени холодные, полные горестного укора взгляды в сторону казначея, в то утро проявлявшей ко мне какое-то особенное сочувствие, казавшееся мне непонятным и неуместным, не умея ни на чём сосредоточиться в предчувствии тяжёлого неизбежного действа, которое должно было развернуться с минуты на минуту. Скорей бы уже…
В назначенный час, однако, никто не приехал. Не приехали ни через час, ни через два… Что, что ещё могло приключиться с этим бедолагой, неужели не вся горькая чаша испита им?.. Куда звонить, кому звонить? Мобильные телефоны только-только входили в обиход и были всё ещё редкостью. Да и какой мобильный, когда я и имени у него не спросил… Единственным объяснением происходящего сейчас (единственным!) могла быть лишь автокатастрофа, случившегося сегодня по дороге в храм, но зрелище перевёрнутого искорёженного грузовика и рассыпавшихся по шоссе гробов с телами трёх парней и девочки было уже непосильным для меня…
И тогда ко мне подошла казначей и предложила попить чаю у неё на складе. «Мне очень надо поговорить с Вами», — сказал она. Отчётливо помню возникшее при этом некое чувство благодарности к ней, что немало удивило меня самого. Оставаться и далее наедине с тяжёлыми мыслями, в неведении, в ситуации полного непонимания происходящего оказалось всё же непростым испытанием, а потому несколькими минутами позже мы, усевшись в знакомом полуподвальном помещении, заставленном полками с иконами, пачками душистых восковых свечей, огромными стопками книг на полу, в окружении неподъёмных алюминиевых бидонов с мёдом, готовились приступить к чаепитию. И только когда я сделал несколько глотков и собирался задать – вот уже в который раз – вопрос о том, что же могло сегодня случиться на самом деле, она мягко коснулась моей руки и тихо сказала: «Успокойтесь, Василий Давыдович, никто сегодня на отпевание не приедет». И не дав мне опомниться, всё тем же ровным голосом сказала, что, на самом деле, никто и не должен был приехать, ни сегодня, ни завтра, и что единственным человеком в нашем большом приходе, кто ожидал приезда машины с четырьмя покойниками, был я.
А далее, всё ещё не давая мне опомниться, поведала, что такое случается, и именно на Великий пост, в первую его неделю, когда чувства верующих так истончены чтением слов Великого покаянного канона. Этим нет-нет, да и пользуются некоторые люди, такой вот способ зарабатывания денег.
Услышанное окончательно добило меня и уже не в силах что-либо ей возразить, только спросил: «Получается, что вы с батюшкой знали об этом вчера. Но почему мне не сказали ни слова?!» «А Вы видели вчера себя? Неужели Вам можно было что-то вчера сказать… И денег ему я дала только ради Вас, он-то сразу смекнул, что я его раскусила, тотчас же смылся. А на Вас было невозможно смотреть без боли. Как домой-то добрались вообще…».
Вот оно как. Она же меня ещё и пожалела, а я готов был презирать её за скаредность, за скорбное бесчувствие к чужому горю. «Вы трудитесь в Церкви недавно, — завершила она тот давний разговор, — а потому для Вас это неприятная новость. Тут ещё и не такое случается. Ничего, впредь будете более опытны».
Господи, о каком опыте она говорила?! И что значит этот опыт: больше никогда никому ни в чём не доверять? Да пропади он пропадом. Другое меня волнует спустя много лет, прошедших после той жутковатой истории, а именно: что же должно было случиться с бессмертной душой человека, в какой-такой целлофан, в котором и хлеб начинает плесневеть через пару часов, потому как не пропускает ни частицы живого воздуха, она, бедняжка-душа, должна быть плотно завёрнута, чтобы позволить человеку добывать на пропитание таким вот странным и страшным способом? А ведь не калека, не болен, молод…
Не нами сказано, что не стоит зарекаться ни от сумы, ни от тюрьмы. Но всё же попросим у Господа, даже если суждены суровые испытания, всё же уберечь душу от того, чтобы так вот расчётливо играть на хрупких струнах душ человеческих, не умеющих не откликнуться на великое и таинственное – смерть, как это проделал тот несчастный человек.
Сложной оказалась та давняя весна, первая весна в подмосковном приходе, немало испытаний выпало тогда на мою долю. И книги о тайнах русского слова, и поездки с лекциями, и телевизионные программы – всё это будет потом, позже….
Но, как любила говаривать в этих случаях моя мудрая бабушка, у каждой ночи есть своё утро. Вот и Великий пост завершился Праздником Праздников, светлой Пасхой. И всё было так, как и заведено от века: и редкостная по красоте ночная служба, и яркое солнце, которое в то утро «играло» и совсем не слепило глаза, и широкое застолье, и гостинцы, и душистые куличи, и яркие крашеные яйца, и радостные объятия и поцелуи, и весёлый детский смех, и песни, песни…
Смерти нет и не будет уже никогда, слышите? Всё плохое – в прошлом, будет новая жизнь, а значит – и новые радости, которым не видно конца.
Христос воскресе!
Автор: Василий (Фазиль) Ирзабеков
Источник: http://slvf.ru/
Комментариев нет:
Отправить комментарий